Сергей Миронов: «В жизни нет ничего, о чем я жалею»

Добиться успеха и признания, взобраться на самый верх карьерной лестницы в жизни дано не каждому. Впрочем, не все и ставят перед собой такие цели. Лидер фракции «Справедливая Россия» в Госдуме Сергей Миронов от первого лица поделился с «ФедералПресс» своей историей успеха.

 

Родное Царское Село

Становление человека происходит не только в семье, но и в среде, в которой он живет. Вы родились в удивительном месте — в городе Пушкине. Царское Село, императорская резиденция, Царскосельский лицей. Энергетически очень мощное место. Какие самые яркие воспоминания о детских годах в Царском Селе у вас сохранились? И как сама атмосфера тех мест повлияла на вас?

В конце января я приезжал в родной Пушкин. Приехал специально — в краеведческий исторический музей посмотреть выставку художника Николая Ивановича Барышева, который был учителем рисования в моей 410-й школе. К стыду своему, я только на этой выставке узнал, что задник школьной сцены (вид на Кремль с Каменного моста), царскосельские пейзажи на ­лестничных ­пролетах, памятник Пушкину, девушка с кувшином, Екатерининский дворец — все это были фрески Николая Ивановича.

То, что и сегодня для людей является святым, культурным местом, — парк Екатерининский, Екатерининский дворец, лицей — для нас тогда было антуражем для мальчишеских игр. Скульптура «Девушка с кувшином» была воспета Пушкиным, к ней по сей день приходят люди. А для меня это было место, где мы играли в «Казаки-разбойники», прятались, залезали на эту девушку и т. д. Все эти приметы Царского Села, конечно, остались со мной. Повзрослев, я понял, что эта аура многое давала мне. Когда учитель литературы Алла Константиновна на уроках водила нас в Екатерининский парк, она читала нам Пушкина и рассказывала, что по этим аллеям гулял Александр Сергеевич. Конечно, восприятие стихов и самого поэта было совершенно другое.

 

Отцовская правда

1950-е годы — непростой период: с одной стороны, страна развивалась, с другой — она еще не окрепла после чудовищной войны. Тем более Ленинград и его окрестности, которые почти 900 дней находились в блокаде. По чьим рассказам вы узнавали о событиях тех страшных лет?

Мой отец воевал на Ленинградском фронте, на Пулковских ­высотах. Но он за всю свою жизнь никогда ничего не рассказывал о войне, только однажды что-то случилось. Мы сели на скамье около бани (хотя в баню никогда не ходили), и он часа четыре мне рассказывал удивительные вещи.

Помните, в фильме «Блокада» есть такой эпизод, когда ленинградский трамвай 8 сентября 1941 года приезжает на кольцо, люди выходят, на них выскакивают на мотоциклетках ­прорвавшие оборону немцы и начинают расстреливать? Свидетелем ровно такой же картины был и мой отец. Он был ранен. Вместе с еще одним раненым бойцом они заползли в сарай на окраине Ленинграда и видели все сквозь щель. Наши войска смогли тогда выбить немцев.

От отца я впервые услышал правду о блокаде. Правда жестокая, но великая. В феврале 1942 года единственный раз с сентября, когда отец ушел на передовую, ему дали увольнительную. Он пошел к своим сестрам — моим тете Маше и тете Фрузе. У него было две банки тушенки и хлеб. Отец пришел в тот момент, когда обе сестры в нетопленой комнате лежали и просто умирали. Когда они его увидели, стали просить: «Миша, Миша, дай есть». Он видит: стоит буржуйка, дров нет, еды нет, карточки потеряны. Отец набрал снега в ведро, нашел какие-то дрова, растопил буржуйку. Вскипятил воду, намешал тушенки с хлебом, сделал такое варево — тюрю и с ложки начал их кормить. А они видели оставшуюся тушенку и хлеб и просили их. Он понимал, что если все им отдать, они умрут. Отец накормил их и ушел обратно на линию фронта. Благодаря тому, что он им оставил ведро тюри, они обе остались живы.

Вы похожи характером на своего отца?

Думаю, что похож. Помню, у отца были обморожены ноги, и они очень-очень болели. Я несколько раз видел, как он утром сползал с кровати — ему было просто не встать из-за боли. Он вставал на колени, зубами закусывал простыню, чтобы не закричать и нас не напугать. Я ни разу от отца не услышал жалобы на боль. Он умер у меня практически на руках, я видел, как ему тяжело, но никогда ни одного жалобного слова. Для меня на самом деле он на всю жизнь пример мужского поведения — не хныкать, не жаловаться, все принимать как есть, по-мужски. В любой сложной ситуации у меня всегда в голове камертон: батя бы здесь слабины не дал.

В детстве сами играли в войнушку?

Да, конечно. Как все мальчишки, мы играли в войну. У нас у каждого было оружие — у кого-то была ­винтовка, у кого-то — шмайсер, у меня был ржавый остов ППШ. А недалеко от дома, на Казанском кладбище, был угол с братскими могилами — шесть школьников, восемь школьников, десять школьников, погибшие от взрывов мин, снарядов, которые находили в поле, где ромашки растут, где мы играли в футбол. Вот так отголоски тех дней, той войны врывались и в мое детство.

 

«Я буду геологом»

У вас пять высших образований. Причем профессиональные области самые разные — от технической до философской. С чем связан такой широкий выбор?

Я действительно получил пять высших образований. Уже в первом классе я знал, что буду геологом. Наша классная руководительница Ираида Сергеевна Пронина, когда мы были уже в выпускном классе, рассказала, что 1 сентября в первом классе мы стали знакомиться. Когда очередь дошла до меня, я встал и сказал: «Я Сережа Миронов, я буду геологом». Ее поразило то, что все говорили, о чем мечтают, а я сказал «я буду». Я окончил Ленинградский горный институт, 20 лет проработал в геологии. И, наверное, я никогда не пришел бы в политику, но в 1991 году рухнул Советский Союз, а вместе с ним и геология. Тогда, будучи в экспедиции в Монголии, я понял, что жизнь нужно менять.

Получил второе образование в политехническом институте — внешнеэкономическая деятельность, управление совместными предприятиями. Когда стал депутатом заксобрания, понял, что мне нужны юридические знания. Одновременно учился в академии госслужбы и на юрфаке Петербургского университета. Оба диплома — красные.

Особо горжусь дипломом юрфака.

Чем он отличается от других?

У нас по международному праву был профессор Малинин, у которого тройка — это счастье для студента. Пятерки он вообще не ставил, для четверки ты должен быть гением. Есть такое ­понятие «Инкотермс» в международном праве. На тот момент вышел новый Инкотермс. Я его весь проштудировал, и как раз этот вопрос мне попался на экзамене. Профессор потер руки. Мы заспорили с ним по какой-то позиции этих правил. Малинин достал из шкафа книгу, открыл: «Коллега, вы правы. Позвольте узнать, где вы работаете». Я тогда был уже первым зампредседателя заксобрания Петербурга, дал ему визитку — он действительно не знал, кто я, и эти пять баллов поставил за знания. Поэтому я горжусь красным дипломом юрфака.

Наконец, я всегда любил читать, меня привлекала философия. Но я знал, что сам никогда не осилю ни античных, ни средневековых философов, ни русскую философию. Поэтому решил поступить на философский факультет. Мне составили индивидуальную программу на два года, но учился я в итоге восемь. Пятое образование получил больше для души, а первые четыре — по необходимости.

 

Верные друзья

Будучи студентом факультета геофизики, вы участвовали в создании газеты «Геофизик». Причем она якобы была либерального толка. И это ­1970-е, даже не середина 1980-х годов. Откуда в вас было это диссидентство?

Это была интересная история. У нас два самых крутых факультета в Ленинградском горном институте им. Плеханова — это геологоразведка и геофизика. Это как две конкурирующие фирмы, самые продвинутые, самые крутые факультеты. У нас газета называлась просто «Геофизик», у них — ­«Геолог». Их вывешивали в деканатском коридоре. И всегда было ­хорошим тоном ­одновременно вывесить две газеты. Геологов всегда бесила одна вещь: как только газеты вывешивались, толпы стояли у той и у другой, но нашу газету, как правило, часа через два снимал партком. А у нас был декан Юрий Николаевич Капков, фронтовик, умнейший человек. Как только газету снимали, мы бежали к нему. Он шел в партком, и через час газета возвращалась на место без каких-либо правок.

И все же там было что-то крамольное для тех времен?

Там не было никакой антисоветщины. Но молодежь была пытливая. Многие известные поэты, художники, многие вышли с нашего факультета. Карикатуры были такие, что народ просто на полу лежал, заметки были очень талантливые. Там был критический взгляд на обучение, на партком. Там не было ничего диссидентского.

В народе бытует мнение, что деньги, политика, статус портят людей. Достигшие успеха порой быстро забывают даже свои корни, отворачиваются от своих родных, не то что от людей, с которыми в детстве играли в «Казаки-разбойники» и тихонько курили за гаражами. Остались ли у вас друзья со школьной или студенческой скамьи?

У меня есть друг детства. У меня есть армейские друзья. Мои одноклассники — это вообще семья, дважды в год мы обязательно встречаемся на протяжении уже 50 с лишним лет. С институтской скамьи у меня осталось очень много друзей.

 

Непростой путь оппозиционера

В политике вы выбрали для себя путь оппозиционный. Еще в 2012 году, выступая в Госдуме, вы сказали, что «надо научиться слушать и слышать друг друга, научиться не видеть врага в тех, кто думает по-иному». А у вас есть друзья среди идеологических противников?

В политике могут быть разве что добрые товарищи, но друзья — они все из детства, из юности. Мне кажется, у большинства людей в жизни так и есть. Что касается дружбы с идеологическими противниками, это было бы странно. Но я уважительно отношусь даже к тем, чьи взгляды не разделяю. Считаю, что каждый имеет право заблуждаться.

В вашей биографии есть такой интересный факт: в 1998 году на выборах в заксобрание Петербурга вашим доверенным лицом был академик Лихачев. Вообще, общение с такими поистине великими людьми дорогого стоит. Как долго вы были знакомы и чему вы научились у Дмитрия Сергеевича?

С академиком Дмитрием Сергеевичем Лихачевым мы познакомились в 1998 году, когда шли выборы в заксобрание Петербурга. Тогда губернатором был Владимир Яковлев. Я находился во главе городской оппозиции к нему. Яковлев поставил задачу — не ­допустить в родном для меня двенадцатом округе на Гражданке моей победы. Против меня выставили известного телеведущего. Впервые против меня были два однофамильца, причем они оба стояли в списке выше. Меня это не пугало. Но оппоненты выпустили листовки: якобы я возглавляю строительную мафию, 10% со всех строек идет лично мне в карман. У меня то ли 33, то ли 34 подпольных квартиры. Когда это прочитала моя жена, она сказала: «Сережа, все это замечательно, но где квартиры?» Я смеялся над этой ерундой. Но моя команда сказала, что это опасно. Мне предложили познакомиться с Лихачевым и попросить его стать моим доверенным лицом на выборах. Тогда все петербуржцы поймут, что если доверенное лицо Миронова — академик Лихачев, все, что в листовках, — вранье. Я пришел к Дмитрию Сергеевичу в гости, мы проговорили часов шесть. Он очень интересно рассказывал про Соловки, про лагерь. Дмитрий Сергеевич тогда поддержал меня. У меня до сих пор хранится бланк с его подписью. Меня поразила одна вещь: когда я пришел, он сам снял с меня пальто, как бы я ни отнекивался. Когда Дмитрий Сергеевич меня провожал, он помог мне надеть пальто. Когда я выиграл выборы, он мне позвонил, поздравил.

Это уникальный человек. В его лице я увидел настоящего ленинградского интеллигента и запомнил эту встречу на всю жизнь.

 

«С неба на землю и в бой»

В вашей политической биографии было, пожалуй, все — и взлеты, и падения. Сейчас, кажется, возможен вновь взлет. Эти жизненные перипетии можно сравнить с ощущениями, которые испытывает человек, прыгая с парашютом, будучи в небе: вот он поднялся, вот он сделал шаг и какое-то время находится в свободном падении, вот он на земле, но адреналин настолько велик, что человек снова стремится в небо?

Спасибо за вопрос. Очень интересный… У десантников есть такой девиз: с неба на землю и в бой. Помню, в армии однажды у нас были учения под Кировабадом. Площадка приземления оказалась на поле, где был собран урожай, но прошли дожди, и там был размякший чернозем. Мы приземлились и сразу пошли в атаку. Пробежали это поле, три дня еще бегали воевали, а потом обратно возвращались через это же поле. Три дня дождя не было. Земля немного подсохла. Но когда мы шли, на сапоги насело по пуду грязи, и мы прокляли все на свете. Еле-еле это поле прошли. Тогда мы с удивлением вспоминали, что, когда мы десантировались, было еще грязнее. Это тот самый адреналин: мы пробежали по полю, даже не ­заметив, что там такая грязь.

Взлеты и падения случаются в жизни каждого человека. Это нормально. Если бы были только взлеты, я бы летал уже совсем высоко, то падать было бы еще больнее. Я люблю присказку из известной кинокомедии: «Шеф, все пропало». Когда кто-то ко мне прибегает и говорит, что все пропало, я отвечаю: «Ребята, ничего не пропало, все переживем и всех победим».

Вам часто приходится сталкиваться с, казалось бы, непреодолимыми преградами?

Однажды во время экспедиции в Монголии мы шли через очень крутую гору. Редкие кустики, курум — камни, которые ползут. А у меня на груди был спектрометр (килограммов восемь) и еще детектор килограмма четыре. Все оборудование очень хрупкое. И вот курум меня подвел, я покатился кубарем вниз. Моя задача — сохранить прибор. Я качусь вниз, а глаза смотрят, за какой кустик зацепиться, чтобы остановиться. То есть уже в падении ты думаешь, как ты снова поползешь наверх. В этом все.

Когда жизнь бьет, когда кажется, что все, такой сильный удар получил, что уже не оправишься от него, нужно думать, как ты из этого положения снова пойдешь вверх. Это хорошее мужское качество — не бояться поражений, потому что можно проиграть битву, главное — не проиграть войну. Падения закаляют.

У вас целая коллекция холодного оружия, есть и наградное огнестрельное. Наверняка вы владеете любым из них. Но сейчас чаще пользуетесь другим оружием — словом. Насколько оно опасно?

Слово — это очень опасное оружие, которым нужно уметь пользоваться, и нужно быть готовым к тому, что тебе прилетит, и ты должен реагировать адекватно. Слово может так резануть, что мама не горюй. От ножа, если ты владеешь некоторыми приемами, можно защититься, от слова защититься сложнее. Все зависит от тебя, от твоего воспитания, самообладания, выдержки и понимания, что за этим словом стоит — желание вывести тебя из себя или желание нанести тебе удар, на ­который ты должен ответить. Опять же, ответить на каком уровне: по принципу «сам дурак», ввязаться в перепалку, опуститься до уровня обидчика — это неправильно.

 

Лучшее — в настоящем

Если бы вам попалась машина времени, в какой период жизни вы бы вернулись, чтобы что-то изменить или, может быть, просто пережить те эмоции, которые навсегда сохранились в памяти? Или, возможно, хотели бы, напротив, побывать в будущем?

Если бы мне попалась машина времени, в будущее я точно не хотел бы на ней отправиться. Надо мечтать, надо надеяться, но знать — тогда все остальное будет уже неинтересно. В прошлое — конечно, искус есть посмотреть, как там что было, но, помните, у Рэя Брэдбери в «И грянул гром»: в прошлое лучше не соваться, как бы чему не навредить. Я бы порадовался, что такая машина есть. На всякий случай пускай стоит, но не воспользовался бы ею. Потому что настоящее — самое интересное.

Соответствуют ли те достижения, которые у вас есть, тем мыслям, мечтам и задумкам, которые были, когда вы только начинали политикой заниматься?

Я никогда не думал о политической карьере. Мои мечты были связаны с геологией. Я 10 лет проработал в Монголии. Уезжали оттуда в июле 1991 года, буквально за три недели до путча. Стоя в прихожей в 5 утра (в 8 уже поезд ­уходил с улан-баторского вокзала в Советский Союз), я почему-то своим друзьям сказал слова, о которых они вспомнили спустя несколько лет, когда в апреле 1995 года меня избрали первым заместителем председателя заксобрания и об этом напечатали в том числе федеральные газеты. Друзья прислали мне телеграмму: «Серега, ты откуда это знал?» Тогда, стоя в прихожей, я сказал: «Ребята, читайте газеты, вы еще про меня услышите». Почему я это сказал, с какого перепуга, я до сих пор не понимаю. Я о политике не мечтал. Но все, что от меня зависело, я делал с полной отдачей и всегда довольно вовремя. Надеюсь, что этому буду следовать и дальше, и все получится.

Наконец, вопрос, который потребует от вас максимальной откровенности: о чем в своей жизни вы больше всего сожалеете?

Я, наверное, счастливый человек, потому что вообще не привык о чем-либо жалеть. Когда мне приходилось делать тот или иной выбор, а мне нередко приходилось очень серьезно выбирать и решать свою судьбу, жизнь мне давала подсказки. Я решил, что пойду налево. И первые же шаги мне показывали: какой ты дурак, нужно было идти в другую сторону. Но я никогда ни о чем не жалел: если принял решение, я шел. И спустя какое-то время убеждался, и жизнь мне подсказывала, что я сделал абсолютно единственно возможный выбор. Поэтому у меня нет чего бы то ни было, о чем я жалею. И я этому очень рад.

 

Автор: Екатерина Лазарева